Российская Коммунистическая Партия (большевиков)
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Известия Гомельского губернского комитета Р. К. П.
Двухнедельный журнал
№29, сентябрь
Год издания III
Издатель «Гомгазета»
Гомель 1922 г.
Материалы по истории Р. К. П. и революции в Гомельской губернии
На заре рабочего движения в Гомеле
(Воспоминание)
В №2-3 журнала Петроградского бюро истпарта «Красная летопись» имеется довольно обширная статья тов. Бухбиндера: история рабочего движения в Гомеле 1890-1905 г.г.
Материалы почерпнуты тов. Бухбиндером, главным образом, из архивов жандармских и департамента полиции. Статья очень интересная, особенно, для нас гомельчан — работников того времени. В этой статье между прочим, рассказывается об аресте в декабре 1901 года собрания рабочих сапожников во время празднования юбилея существования своего союза, за что пишущий эти строки и некоторые другие угодили в ссылку в Сибирь.
Мимо этого события не может не пройти тот, кто мало-мальски знаком с историей развития рабочего движения в Гомеле: так, деревообделочники, празднуя в текущем году 25-летие, своего существования, в своих воспоминаниях писали и говорили об этом. В №4 «профессиональной мысли» — органе губпрофсовета — т. Шахнович упоминает об этом, к сожалению, не совсем точно, в своих воспоминаниях о Гомельском профдвижении. Считаю поэтому не лишним изложить подробно, насколько это сохранилось в моей памяти за 22 года, обстоятельства этого дела, имевшее место в декабре 1901 года.
Прежде, несколько слов о Гомельском революционном движении того времени вообще.
Началось оно в начале 90-х годов среди учащейся интеллигентной молодёжи из буржуазных слоёв. Рабочих не было, рабочие того времени были очень забиты, темны и невежественны работали по 16-18 часов в сутки, не жаловались на свою судьбу, предполагая, что так должно быть.
И вот революционно-настроенная интеллигенция поставила себе целью поднять культурный уровень народных масс, для этого были организованы подпольные «училища», в которые стали привлекать рабочих и других желающих доучиться. Таковых нашлось очень много. Вербовались они в синагогах, в мастерских. Помню одно такое «училище» в подвале одного дома по Кладбищенской улице под руководством Иссака Захарина (ныне психически больной) и Льва Драгунского. Несмотря, всё таки, на все принятые меры предосторожности, «училище» через некоторое время провалилось и было перенесено на один большой огород по Ветренной улице. Из лиц, занимавшихся тогда с нами, помню Ш. Вольфсона, Г. С. Райского (работающего ныне в губнаробразе), бр. Шнапир, Натана и Семёна Гезенцвеев и др. Это и есть первый зародыш революционного движения в Гомеле.
Потом приехало несколько сознательных рабочих из Киева, Екатеринослава, Вильны и друг. городов. Некоторые интеллигенты, для того, чтобы пойти в гущу рабочих масс, сами стали рабочими: одев сапоги и рабочие блузы, они пошли на разные заводы. Таковыми были помню, Александр Ноткин, Едидович (бывший владелец аптеки) и др.
Конечно, не все из них выдержали этот курс и после некоторого времени одни из них вернулись к своим прежним занятиям. Некоторые же стали не только хорошими революционерами, но и примерными рабочими и много содействовали росту революционного движения, страдали и гибли за идею рабочего класса.
Пропаганда среди рабочих велась на экономической почве: агитировали о необходимости сокращения рабочего дня и увеличения заработной платы. Работа эта увенчалась успехом к 1896 году уже были сильные организованные союзы столяров, портных, металлистов и, отчасти, сапожников.
Помню, в январе, кажется 1897 г., в похоронах тов. Исаака Бирбраера — портного — участвовало свыше 200 сознательных рабочих. Похороны носили характер манифестации. На кладбище произносились речи, а в город вернулись стройными рядами.
Вслед затем началась волна мелких и крупных забастовок. Рабочие добились некоторого улучшения своего положения. Не обошлось, конечно, без вмешательства полиции и жандармов, которые начала арестовывать рабочих и их руководителей.
Нам ясно стало, что без свержения самодержавия рабочий класс ничего не добьётся, что параллельно с экономической борьбой, необходимо бороться и с царским правительством.
Работа пошла вширь и вглубь. Часто устраивались и политические собрания за городом, на которых участвовали более сознательные рабочие.
Большая работа была проделана по борьбе с зубатовщиной, грозившей тогда захватить и Гомель: и только упорной политической работой среди рабочих масс мы избегли участи Минска и Одессы, и приехавшие некоторые «независимцы» удалились из Гомеля восвояси, ничего не добившись.
Конечно не дремала и местная власть. Часто бывали повальные обыски и аресты. Но это не сломило духа наших рабочих.
К концу 90-х годов Гомельская организация считалась одной из лучших.
В 1901 году некоторые союзы праздновали свои юбилеи: грандиозно и торжественно прошло празднование юбилея столярного цеха. Праздновали и рабочие портные. В декабре этого же, 1901 года должно было исполниться 3-х летие существования сапожного цеха, которого решено было также отпраздновать.
Я, вступивший в организацию в 1897 г., будучи ещё подручным у хозяина сапожника, в это время был одним из руководителей союза. К союзу сапожников были присоединены и щетинщики, которых было в Гомеле человек 15-20, имевшие в союзе своих двух представителей. Таковыми тогда состояли: Ш. Хиной и Рувим Любин. Последний заменял тогда уехавшего щетинщика Илью Забельшанского, ставшего, впоследствии анархистом (погиб при взрыве дачи Столыпина на аптекарском острове).
Праздник был назначен на 2 декабря. Выло подыскано удобное помещение на «Америке» были приглашены и представители других союзов. Часам к 9 все рабочие и гости были уже на месте, отсутствовали только представители комитета, прибытие которых ждали с минуты на минуту.
Вдруг послышался лёгкий стук в двери. Открыли и… увы! целая орава жандармов и полицейских, предводимые жандармским подполковником Власьевым и полицмейстером Раевским, с револьверами и обнажёнными шашками в руках с диким рёвом и криком наполнили дом. Началась неимоверная паника, истерический плач женщин, битьё оконных стёкол. Власьев первым долгом бросился срывать висящее на стене красное знамя, за что он и получил сильный удар в грудь от тов. Симоновского. Из разбитых окон некоторым удалось бежать, несмотря на то что весь двор был окружён конной стражей.
Когда всё стихло, жандармы приступили к обыску и переписи каждого из нас, причём наглость жандармов достигла крайних пределов: ругались скверными словами, несмотря на присутствие среди нас женщин. На полу жандармами были подобраны выброшенные из карманов «проекты», речей, тостов, брошюры, прокламации и т. д. Обыск и составление протокола продолжались около 3-х часов. Всего было задержано человек 60, которые, группами в 20 чел. под усиленным конвоем, отправлены были в полицию.
Арестантская, хотя была предварительно очищена от других «обитателей», не могла вместить всех нас, и мы лежали буквально друг па друге. О сне и думать нечего было. Немного придя в себя, мы начали обсуждать создавшееся положение. О каком либо предательстве мы и не подозревали. Между тем, он, провокатор Рувим Любин, лежал тут же рядом с нами и, (удивительная вещь!) заснул крепким сном.
На утро, мы немного приободрились, шутили, смеялись…
Один только Любин явно, волновался. Кто мог знать, что творилось в его гадкой душе?
Часам к 12 к нам заходит полицейский чин с запиской в руках и вызывает Любина и ещё двух товарищей — мужчин и одну девушку. Они пошли и больше не вернулись их освободили и больше никого.
Мы недоумевали, стали искать причину их освобождения. После долгих рассуждений, мы установили, что двое освобождённых мужчин являются родственниками его, Любина, а к девушке он был «неравнодушен» видел в ней свою наречённую. Мысль о предательстве сразу нас осенила, а также и то, что предателем является не кто иной, как щетинщик Рувим Любин.
Наши подозрения были переданы на «волю», и там подтвердились: установлено было, что Любин состоял агентом «охранки» передал жандармам подробно место праздника и участие каждого в нём.
На второй день часть арестованных перевели в уездную полицию. Когда мы просидели неделю по полициям, нас перевели в тюрьму и поместили всех, около 50 чел. в одну камеру, предназначенную только для 20 чел. Освоившись немного с новой обстановкой, мы начали обсуждать, что нам предстоит в дальнейшем. Ясно было, что раз мы имеем дело с провокацией необходимо избегнуть лишних разговоров на предстоящих жандармских допросах.
Среди нас было свыше 30 чел. рабочих сапожников, — людей политически невоспитанных, которые, не понимая всех жандармских хитростей, могли, сами того не зная, своими ответами на допросах привести к нежелательным результатам. Были также и товарищи весьма сознательные, понимающие. Укажу, наgр. на Самуила Драгунского (ныне член РКП в Гомеле), Ерах Левина, (брат пишущего эти строки, професс. работник «бунда», покончил в 1914 г. самоубийством). Боруха Натанов, кожевника (умер в Америке), В. Бамма, металлиста и некотор. др.
После долгих рассуждений нами решено было: всем воздержаться от каких бы то ни было объяснений с Власьевым на допросах, кроме двух представителей союза — меня и тов. Ш. Шера, — которые должны были сознаться в устройстве и организации этого вечера, утверждая невиновность и непричастность всех остальных. Так мы и поступили.
Тюремная жизнь наша была очень плоха. Начальник тюрьмы — небезизвестныЙ Дубяго, — отравлял наше существование, в буквальном смысле этого слова, не давал нам жить своим строгим режимом: не разрешил домашней пищи, более продолжительных прогулок, свиданий с родными и т. п. Мало-помалу этот каторжный режим дал себя почувствовать, и с наступлением весны — в марте и апреле, — наша камера превратилась в больницу. Мы все почти заболели, некоторые начали харкать кровью.
О нашем тяжёлом положении мы сообщили на «волю», с которой не прерывали связи всё время. По этому поводу в городе была выпущен прокламация, обрисовавшая наше положение в тюрьме, и это подействовало: часть наших товарищей была перемещена в другую камеру.
Тогда же в городе было произведено покушение на провокатора Любина: на углу Замковой и Кузнечной ул. кто-то в него выстрелил, легко ранив его в лицо. По подозрению в покушении этом был задержан один рабочим слесарь, но за недостатком улик был освобождён (через некоторое время, Любин, уехал в Бобруйск, где его, в конце концов, убили).
Жизнь наша в тюрьме протекала обычным порядком. На допросах у Власьева мы держались условленного между ними образа действия.
В средних числах августа, однажды вечером, после проверки, к нашему великому удивлению, открывается дверь, и нас всех по одному, по двум вызывают в тюремную контору и… освобождают.
Вдруг сами того не ожидая, мы очутились за воротами тюрьмы, которая держала нас около 9 месяцев! Было уже поздно: город спал, и мы разбрелись по тихим улицам, ища родных и знакомых, где бы переночевать.
Оправившись немного от тюремного «отдыха», некоторые разъехались, некоторые опять вступили в организацию и стали работать по-прежнему.
Но по видимому, «где-то» нас не забыли: После 4-х месячной «вольной» жизни, придя вечером с какого-то собрания, я не успел ещё заснуть, как ко мне на квартиру явились знакомые мне гости, в лице пристава и нескольких городовых, предложивших мне одеться и следовать за ними. На улице поджидал извозчик, увезший меня в городскую полицию. Там я уже застал т. т. Ш. Шера и С. Драгунского, через час приблизительно, привезли И. Ш. Хиного. (последний жил в Новобелице). Мы, конечно, поняли причину нашего вторичного ареста.
На завтра к вечеру нас отвели в тюрьму. Знакомое место, знакомые лица… нас «великодушно» опять принял Дубяго, совсем, по его словам, соскучившийся по нас.
После, того, как мы просидели пару недель, ожидая «чего-то», нас, наконец вызывают в контору, и «некто в штатском» прочитывает нам, что по распоряжению министра внутренних дел — Фон-Плеве, — на основании такой-то статьи об усиленной охране мы высылаемся в Восточную Сибирь сроком на 4 года, а Драгунский — на 3 года, в чём мы и расписались.
Таким образом наше положение определилось. На вопрос, когда нас отправят, Дубяго сказал, что через пару недель. Мы сообщили об этом в город, чтобы нам готовили всё нужное к предстоящей отправке, срок которой был нами указан в 2 недели.
Но местная власть, боясь демонстрации при наших проводах, решила скрыть от нас время отправки, и… каково же было наше удивление, когда через несколько дней после объявления приговора, нас разбудили в полночь, и неожиданно приказали одеться и собраться в путь.
Мы пробовали протестовать, указывая ни зимнее время, декабрь месяц, что отправляемся в страну вечного холода, без теплого платья. Ничто не помогло. Конвой подгонял, Дубяго, по обыкновению, ругался, пришлось подчиниться.
И нас, легко одетых, дрожащих от холода, окружённых конвоем с шашками наголо в полуночной мгле, скрыто от людских взоров, ни с кем не простившись, повели на вокзал. Там нас уже ожидал мрачный поезд, к которому был прицеплен вагон с решётками на окнах. Вскоре дверцы этого вагона распахнулись перед нами, и мы вошли. Кругом, кроме конвойных, ни живой души…
К утру, когда чуть-чуть стал брезжить день, свист паровоза прорезал холодный воздух. Ещё минута и поезд умчал нас в неведомую даль…
Шолом Левин
От редакции: просьба к т. С. Драгунскому поделиться с читателем нашего журнала своими воспоминаниями об атом деле.
Редактор-Издатель — Гомельский Губком