Российская Коммунистическая Партия (большевиков)
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Известия Гомельского губернского комитета Р. К. П.
Двухнедельный журнал
№23, апрель
Год издания III
Издатель «Гомгазета»
Гомель 1922 г.
Материалы по истории Р. Н. П. и революции в Гомельской губернии
Памяти тов. Игнатия Якубова
С тов. Якубовым я впервые познакомился в начале апреля 1917 г. Это случилось на одном из наших первых в Гомеле большевистских собраний. Когда мы по окончании собрания стали производить сбор денег для «Правды», он отдал две десятирублевых бумажки, что по тогдашним временам было весьма значительной суммой и заявил о своём желании войти в нашу организацию. Никто из наших ребят его до этого не знал и на собрание не приглашал. Рядовой рабочий, железнодорожник, он сам пришёл к нам в те дни, когда большевистская организация в Гомеле только-только начинала разворачивать свою работу, когда угар оборончества ещё был особенно силён буквально среди всех, когда нас, большевиков, буквально почитали за чудовищ. Мы в то время не имели никаких оснований относиться подозрительно к тем, кто приходил в наши ряды. Поэтому мы и приняли тов. Якубова с распростёртыми объятиями. Каяться нам в этом не пришлось.
Тов. Якубов сразу же оказался одним из наиболее преданных и самоотверженных членов нашей, тогда ещё немногочисленной, организации. Через него мы установили связь с железнодорожными мастерскими, где до того времени мы не имели ни одного члена организации. С безграничной преданностью и упорством он, несмотря на преследование и травлю со стороны эс-эров и меньшевиков, бывших тогда господами положения на железной дороге, всего чиновничества и администрации, не желавших мириться с тем, что у них появился большевик, он ведёт здесь самую интенсивную большевистскую работу. К течение 2-х недель ему удаётся организовать в мастерских большевистскую ячейку в 15-20 человек. Забывая про семью и личную жизнь, он весь отдался работе и являлся одним из тех немногих среди нас, кто отдаёт себя целиком партии, кто больше» всех заботился о работе и болел душой за неё. Скромный, малоразговорчивый, он постоянно брал на себя самые трудные поручения, постоянно сам по своей инициативе предпринимал что-нибудь новое у себя на железной дороге. После июльских дней он организовывает там отряд Красной гвардии, насчитывавшей до 100 человек. В октябрьские дни он принимает в событиях самое активное участие, будучи назначен комиссаром станции узла Гомель.
При занятии Гомеля немцами он с боем отступает во главе своего небольшого отряда Красной гвардии, с боем проходит всю Украину, и, после заключения Брестского мира, попадает со всем отрядом в Москву. Здесь он поступает на агитаторские курсы и по окончании их посылается на Волгу по организации Красной армии.
Незадолго до чехословацкого восстания он приезжает в Самару, где мы с ним снова встретились, после того, как расстались во время эвакуации Гомеля. В Самаре он остаётся очень недолго и за неделю до захвата города чехословаками уезжает с тем же поручением, кажется, в Казань. Здесь он принимает участие в боях под Казанью, отступает оттуда вместе с нашими частями и затем вновь занимает её, после чего уезжает в Москву. За полную точность излагаемого мною здесь об этом периоде его жизни (осень и лето 1918 г.) не ручаюеь. С ним самим об этом говорить не приходилось, пишу на основании весьма неясных и туманных для меня самого воспоминаний.
В декабре 1918 г., после германской революции и ухода немецких войск из оккупированных ими российских областей, в том числе и Гомеля, он был командирован сюда для работы. Здесь в январе 1919 г. мы с ним встретились снова. Он был такой же беспредельно преданный, неутомимый, дисциплинированный и скромный товарищ, как в 1917 г. Он оказался избранным в состав уездногородского комитета партии, угорисполкома и был назначен заведующим Гомельским уземотделом. На этой работе и оставил я его, уехав из Гомеля в июле 1919 г. Полученная мною затем весть о его смерти от сыпного тифа поразила меня, как сильнейший удар.
Это был один из лучших, наиболее старых, испытанных и выдержанных членов нашей Гомельской большевистской организации.
Гомельская большевистская организация и Ленские дни
Вспоминаю эту пору. В городе некоторые рабочие заговорили о том, что в Ленских золотых приисках произошла кровавая расправа, расстреляли рабочих, а когда и сколько — никто не знал. Я направился к Мише Кагану в типографию, полагая, что у него или у Клейнера что-либо узнаю. После совещания мы решили, что необходимо раздобыть газеты и если не из рабочих, то даже из буржуазных газет мы кое-что узнаем. Условились встретиться на углу Румянцевской и Ирининской у киоска. Вечером подхожу к киоску, беру газету «День», разворачиваю и вижу две телеграммы ПТА. Первая: «рабочие Ленских прииски забастовали, ими выставлен ряд экономических требований; вторая: «местной властью на Лене арестован стачечный комитет, что вызвало волнение среди рабочих. Последние двинулись большой массой, чтобы освободить своих комитетчиков. Вызвали войска, рабочие же, не взирая на это. двигались для освобождения членов комитета. Войска прибегли к оружию. Убито несколько рабочих, есть тяжело и легко раненые. Рабочие постепенно приступают к работе».
Подошёл Миша Каган: «Что ж дело ясное». Вскоре к нам присоединился председатель коллектива и комитета железно-дорожных рабочих токарного цеха тов. Михаил Галицкий. Мигнул нам — и мы направились на городской бульвар. Условились там, что через три часа встретимся у Галицкого на квартире на заседании коллектива. Надо было спешить, ибо в эту же ночь должно было состояться заседание комитета.
Около 9 часов на квартире тов. Галицкого собрались почти все члены коллектива. Присутствовал и рабочий Меерович, провокатор, впоследствии изобличённый и арестованный (в начале 1919 г. расстрелян Гомельской Губчека). Тов. Галицкий открыл заседание коллектива, прочел заметку из пк зеты и заявил, что если буржуазная пресса пишет о нескольких убитых и раненых, то, очевидно, легли груды трупов рабочих. Излишне выжидать подробных сведений, добавил он, ибо теперь наши газеты будут конфисковывать ежедневно, если совсем не закроют. Необходимо немедленно осведомить о событиях всех рабочих. Товарищи стали вносить предложения. Тов. Каган предложил сговориться с Бундом о совместной демонстрации. Тов. А. Ханкин предложил вопрос о Бунде и демонстрации передать на разрешение комитета и поручить комитету выработать прокламацию протеста, а также организовать ряд рабочих собраний в городе, на линии, в Добруше и Ново-Белице. Возник вопрос о средствах. Тов. Karaн предложил бумагу взять у него, в типографии. Тов. Пустовойтов предложил. чтобы все члены комитета внесли по 50 коп. Всё это было принято. Но Меерович потребовал, чтобы эти вопросы обсуждались не в комитете, а предварительно в коллективе. Тов. Пустовойтов его прервал: «Меерович болтает и больше нечего говорить*. На этом заседание закрылось. Тов. Галицкий стал выпускать всех по одному из квартиры и оставил у себя только членов комитета: тов. Кагана, Пустовойтова, Фёдорова и А. Ханкна. «Сейчас будет чай и заодно устроим заседание комитета. Будет тише, ибо дети заснули». (У него их было, если не ошибаюсь, 5 человек). Тов. Пустовойтов предложил поторопиться, чтобы закончить заседание до гудка. Его успокоил Галицкий: «Что ж пойдём отсюда в мастерскую, если засидимся до гудка». Начали с практических предложений. Была выделена редакционная комиссия из меня и Симона Хайкина (рабочий переплётчик), которой и было поручено составить листок и отпечатать его. Встал вопрос относительно квартиры для собраний. Тов. Тубману и Илицкому поручили достать квартиру в Новой Америке и в городе, а Михаилу Галицкому за линией. В Добруш я предложил послать Насилия, рабочего завода Фрумина, а в Ново-Белицу — «того высокого рабочего», которого Михаил Галицкий называет «парнем с костями и языком». Галицкий предложил устроить собрание для еврейских рабочих в субботу в городе, а за линией — в воскресенье, оба — ночью. Было решено, чтобы на собрание никто не приносил листков, а выдавать их при выходе. Тов. Авраам ещё напомнил, что распространение прокламаций велось прежде беспорядочно: опускали их в почтовые ящики к чиновникам. Теперь надо листки расклеить в рабочих районах, на воротах и заборах заводов и бросать через забор на заводские дворы. Тов. Галицкий закрыл собрание небольшой заключительной речью, в которой указал, что Ленские события это — сигнал, и теперь рабочий класс должен с большей силой подняться против самодержавия. От нас, от нашей энергии и умелого подхода зависит многое.
На завтра мы встретились на углу Кузнечной и Замковой, в будке Хаи Левиной (она же — Хае ди Шварце). Пару слов о Хае Левиной. Она торговала в будке маковниками и другими сластями. Для нас она выполняла большую работу. Мы оставляли в её будке в пачках брошюры и прокламации. Она хорошо знала всех нас, никогда не вступила в разговоры, молча получала и отдавала наши прокламации. Придёшь — мигнёшь глазом, она уж отвечает: да, нет, был, ушёл, придёт и т. д. Это была типичная подпольная явочница. Придёшь за литературой, литературы ещё нет, а в будке сидят чужие ребята, она ответит: «Конфекты, которые вы любите, не принесли: принесут, верно, через пару часов». У неё уж были специально для нашей литературы коробки и ящики из под сластей. Рядовые члены и не догадывались о её роли, а знали об этом лишь некоторые активные работники.
Отсюда мы пошли на работу. Работали в комнате Миши Кагана по Кузнечной улице. Втроём мы писали, переписывали, потом каждый читал написанное им, долго спорили и, наконец, начали из кусочком клеить воззвание. А когда составили всё, получилось, к нашему удивлению, очень хорошо. Уже после того, как воззвание было, готово, мне пришла на ум новая фраза. Приблизительно смысл её таков: «Ленская бойня составит одну из кровавых страниц в истории борьбы рабочего класса России». Это всем понравилось и решили всадить эту фразу в воззвание. Листком остались все довольны Симон Xайкин пришёл в восхищение, особенно он был рад тому, что состряпали листок мы сами, без помощи интеллигенции. Как только мы кончили, явился тов. Берман, гимназист 7 класса гимназии Ратнера, сейчас он обыватель, но тогда он был очень предай партии. Это был он из всех трёх гимназистов, которых мы имели в партии. Ему и Абраму Деркачу было поручено отпечатать на гектографе воззвание. Я с Каганом отправились в типографию, чтобы стянуть оттуда немного бумаги. Хозяина не было и нам удалось потянуть достаточно и хорошей бумаги. Когда немного стемнело, я полез на чердак «Копустской» синагоги (там хранился наш архив). И достал с чердака инструмент, немного красного и белого желатина, и потащил всё на квартиру: «Ну, теперь, ребята, дуйте». Печатали мы в двух местах из тех сображеннЙ, что, если в одним будет провал, мы всё-таки сохраним чаги, листков, и для того, чтобы не приходилось таскать из города за лилию. Прокламаций получилось очень много, вышли они очень удачно, ясно. Листки, отпечатанные в городе, мы отнесли на чердак «Конустской» синагоги.
На завтра, рано утром, является ко мне Тубман и заявляет, что необходимы деньги, и что бундовцы также ходят и разыскивают квартиру. Я подыскал 4 квартиры: одну — у немого портного на Новой Америке, другую — у сапожника, у Цырлина внизу, на Ирининской, третью — у той которая печёт хлеб, по Замковой, внизу у доктора Брука, и четвёртую в Слесарном переулке. Я сообщил Тубману об этих квартирах. Мы выразили сожаление, что квартиры все старые, но ничего не поделаешь других нет. Относительно денег: у меня нашлось 3 рубля, а у него — четыре с полтиной. Этим пришлось ограничиться. Уж перед, уходом Тубман обратился ко мне, прося: «Абрам, есть свеженький листок? Дай почитать». Я его наскоро выпроводил.
Наступила суббота. Мы в этот день провели в городе не 4, а 6 собраний. Помещения всюду были битком набиты рабочими. На каждом собрании выступало по 4-5 и больше ораторов. Высказывались не только партийные. С колоссальным вниманием выслушивали рабочие каждого оратора. Ораторы рисовали ужасную картину рабочей жизни, говорили о работе на приисках, о кровавом расстреле, о требованиях рабочих, о необходимости единения для революционной борьбы, сплочения вокруг партии и т. д. Клеймили интеллигенцию, которая отошла в сторону, указывали, что борьба идёт не только с самодержавием, но и с буржуазией, ибо самодержавие это — кнут и руках буржуазии. Тут же на собрании, рабочие жертвовали в пользу семей раненых и убитых на Лене, многие давали подписку на газеты, и очень просили, чтобы на следующие собрания их также пригласили. При выходе, мы каждому участнику собрания давали листок. Многие требовали, чтобы им давали по нескольку листков для передачи другим рабочим.
Хорошо были проведены собрании и воскресенье за линией. И здесь квартиры были переполнены. Выступления ораторов вызвали крайний энтузиазм рабочих, наполнили их сердца злобой и жаждой мщения. Рабочие говорили: «Наш брат для них — мусор. Если попросим чего-нибудь они нас расстреливают хуже, чем бешеных собак. Они организованы — надо и нам объединиться, нужно объявить всероссийскую забастовку, лишить их всего и тогда взять за глотку». Рабочим и здесь давали при выходе листки, а они их ночью рассеяли по всему кварталу.
Ново-Белица вся была украшена листками, собрания там были немноголюдные, но и там они прошли с подъёмом.
В Добруше собрания происходили в лесу под открытым небом. Присутствовали почти все рабочие. После собраний пели «Дубинушку». На собраниях были крестьяне из соседних деревень. Они говорили, что надо браться за самодержавие и надо выкурить помещиков, ибо из-за них нет житья. Крестьяне просили листков дня раздачи в деревне. Обещали явиться по первому зову, повторить помещикам пятый год м погнать их туда, куда Макар телят не гонял.
В понедельник утром ко мне явился жандарм Демиденко и сладеньким, тихим голоском велел явиться в час дня в управление за бульваром. Я явился. Жандармский подполковник с козлиной бородкой, хорошо знакомый мне, начал меня отделывать. Показал листок и заявил: «Это ваша подлая шайка работает, она у меня сгниет в тюрьме». Долго стучал кулаком по столу, ругался самой отборной руганью, матерщиной, кричал, что знает всех нас до единого и всех выкурит. Потом прогнал меня. У входа я встретил Илицкого с женой, который, в сопровождении жандарма, шёл к нему тоже «на молитву». После обеда подполковник вызвал к себе некоторых товарищей железнодорожников, свирепо ругался и каждому угрожал отправкой туда, откуда он уж никогда дороги не найдёт.
Несмотря на это, мы вечером снова созвали заседание комитета. Заседание происходило на лодке на Соже. Мы подвели итоги проделанной работы и наметили план дальнейшей работы, чтобы использовать создавшееся среди рабочих настроение.
Можно с уверенностью сказать, что после Ленских событий зашумело, забурлило рабочее море. Как грибы, начали вырастать нелегальные профессиональные организации. Забастовки раньше начались в мелких мастерских, а затем перебросились на более крупные. Партийный комитет решил во что бы то ни стало установить своё влияние на профессиональные союзы. Через союзы мы думали окунуться в пролетарскую гущу. В городе мы прежде всего взялись за рабочих иглы. Здесь мы произвели настоящий переворот. Из 9 с.-с.-овцев и бундовцев в правлении остался только один Арон Грозный. Затем мы сцепились с бундовцами в союзе приказчиков. Этот союз был их неприступной крепостью. Мы добились двух мест в правлении: за нас голосовали приказчики и приказчицы, которые эксплуатировались не только хозяевами, но и старшими приказчиками, «хозяйскими подлизами», как их называли. На железной дороге у нас быстро создавались кружки. Они уже были во всех цехах. Эс-эры туда и не подходили. Железнодорожные мастерские — это была полесская большевистская Бастилия. Еженедельно происходили там кружковые занятия. Общие собрания — в Лубянским лесу по воскресеньям. Из ЦК мы ещё получали мало литературы, но в сравнении с 1911 г. и здесь наблюдалось оживление. Членские взносы вносились аккуратно. Подписка на газеты шла хорошо. В связи с ростом рабочего движения начали возникать организации предпринимателей. Создался торгово-промышленный союз. Организовался Коммерческий клуб, объединивший всех крупных, средних в даже мелких промышленников. При клубе существовала библиотека и читальня, куда никто из членов клуба не заглядывал, но это была завеса, за которой обсуждались вопросы борьбы с рабочими и служащими. Мелкие хозяева организовали свою коллективной лавку. Организовался союз портных. Он выделил правление из хорошо знакомым Гомельским рабочим предпринимателей; Лейбы Элькина, Лейбы Фейгина, Озёрского, Канторова и др. В ответ на требования рабочих предприниматели объявили локаут. Это был один из самых больших локаутов в Гомельском масштабе. Начались пpecледования, но они нисколько не ослабили рабочего движения. Была создана бойкотная комиссия. Туда входил один от Бунда, один от нас и один из профсоюза. От партии был провокатор Меерович. Он, вообще охотно шёл в смешанные комиссии. С штрейхбрехерами мы круто расправлялись. Борьба с предпринимателями — портными окончилась нашей победой. Забастовки начались
во всех цехах и союзах. Профсоюзы, хотя и существовали нелегально, но пользовались большим авторитетом. Партия выполняла большую агитационно-революционную работу. Она втягивала рабочих в союз, а в союзе воспитывала из них хороших революционеров. Влияние Полесской организации распространилось почти на всё Полесье. Заслуга Полесской организации в том, что она опускалась в самую гущу пролетарских масс, чутко прислушивалась к голосу рабочих. Наша партия всегда жила и дышала вместо с рабочим классом. Она привела рабочий класс от «Лены» к Октябрю, она ведёт сейчас рабочий класс России вместе с рабочими всех стран к окончательной победе над мировым капиталом.
А. Xанкин
Редактор: Гомельский Губком Р. К. П.
Издател: «Гомгазета»